Андрей Макаревич: Я бы никогда не поехал воевать на чужую войну

Текст: Наташа Влащенко. Фото: Татьяна Круковец, из открытых интернет-­источников 

Макаревич никогда не любил давать интервью. Последние два года внесли в эту его нелюбовь, что называется, свежую нотку. Его политическая позиция, взаимоотношения с российской элитой, многочисленные «стенды предателей» сводят сегодня общение артиста и журналистов к нулю. Но автору этих строк повезло. И у везения есть вполне конкретное имя: прекрасный украинский поэт Саша Кабанов, который, как личный друг Макаревича, лоббировал это проект. И  дело было выиграно:)

– Андрей Вадимович, начнем с события, которое, по-моему, возбудило всех – и обычных людей, и критиков, пишущих о музыке, о литературе. Боб Дилан получил Нобелевскую премию по литературе. Это было достаточно неожиданно. У нас привыкли, если человек пишет тексты для песен, значит, он текстовик, это не поэзия. И вдруг – Нобелевская премия. Почему?

– Дилан как раз и привнес в этот жанр элемент искусства. До него считалось, что рок-н-ролл – это, в крайнем случае, про любовь мальчика к девочке. И все весело под это плясали, но вдруг оказалось, что это может быть очень серьезно, это может быть совсем другая образная система. Он всколыхнул людей, которые стали это делать вслед за ним, и их оказалось довольно много. Такое ощущение, что все наше поколение получило премию благодаря ему.

– Мы живем в мире постмодернизма, а он предполагает, как вы пели в одной их своих песен, «каждый, право, имеет право на то, что слева и то, что справа», то есть множество истин.

– Постмодернизм представляет собой импотенцию в планетарном масштабе.

– Почему?

– Потому что все в мире идет волнами. Я сторонник волновой теории объяснения мира. Есть одна из синусоид, по которой культура развивается, а потом падает в какую-то бездну. Затем развивается в новом качестве. Сейчас мы переживаем не лучший отрезок. Но мы застали и очень хорошие времена.

– Есть мнение, что славянская культура вместе с постсоветской испытывает огромные сложности потому, что в нашей истории не было Возрождения. Мы просто перепрыгнули из одной формации, не только государственной, но и эстетической, в другую. И эта пропасть сегодня очень ощущается.

– Не думаю, что мы прыгали через какие-то пропасти. У нас был ХІХ век, прекрасная школа живописи, музыки. Другое произошло: на протяжении всей истории человечества искусство было достоянием ничтожной группы людей. И вдруг благодаря технической революции оно оказалось доступно всем. Казалось, при таком взрыве достижений человечества наступит счастье. А счастье не наступило, одновременно с техническим прогрессом духовного развития не случилось.

– Тема патриотизма, муссируемая с XVIII века, когда она стала частью общественного сознания, довольно мучительна. Хотя многие считают, что пройдет еще немного времени и не будет ни государств, ни границ, править миром будут корпорации.

– Тогда будет патриотизм к корпорациям.

А вообще, мне кажется, что кричать о своей любви, будь то любовь к женщине или к стране, по меньшей мере пошло

Это не отменяет каких-то твоих чувств. Но как только начинаются декларации, мне сразу хочется уйти в другую комнату.

– Менялись ли ваши ощущения, то, чего вы хотели в 20 лет, в 30, в 40 от жизни, от искусства, общения? Или это всегда было неизменно?

– Абсолютно. Знаете, я вообще не любитель заниматься самоанализом. По моим ощущениям, ничего во мне не изменилось. Конечно, делаешься старше, удовольствия это доставляет мало в физическом плане. А все остальное – нет, не меняется…

– Дмитрий Быков говорит о том, что российская культура, несмотря на продолжительную историю и глубокие традиции, незавершенная. В отличие, например, от Западной Европы, которая «кормится» за счет того, что закрыла гештальты. Как вы считаете, возможен ли прорыв? Есть ли у вас ощущение, что что-то произойдет?

– Рано или поздно обязательно произойдет, потому что очередная синусоида пойдет вверх. Мы просто не знаем, когда это случится. Может быть, скоро, может, нет. Сотрясать воздух по этому поводу  можно сколько угодно.

– Есть у вас какие-то личные симпатии, говоря об искусстве, музыке, литературе? Книги, к которым вы возвращаетесь, музыканты, которых вы слушаете?

– Есть, конечно, и всегда были. Но я стараюсь не возвращаться. Во-первых, времени жалко, лучше это время чему-нибудь новому отдать. Но я слежу за какими-то людьми. Я жду, когда у Кабанова выйдет книжка новая, например, это должно быть очень хорошо.

– Мне кажется, Кабанов – поэт, которым мы должны гордиться. Как вы однажды совершенно справедливо сказали, это уровень Бродского.

Вы написали в фейсбуке, что на вас произвела впечатление новая продюсерская работа Роднянского – фильм «Дуэлянт». Как вы считаете, насколько эта тема актуальна сегодня? Зачем человеку рисковать жизнью ради принципов?

– Вы знаете, я вообще смотрю на произведение, будь то кино или театр, или живописные, музыкальные вещи, еще и с той стороны, как это сделано с точки зрения ремесла. В этом фильме мне очень понравилась невероятная подробность, перфекционизм в мелочах. Это дорогого стоит, потому что от этого среда начинает работать.

А насчет риска ради принципов – мне кажется, это вопрос каждому человеку в отдельности. Кто-то не отстаивает; кто-то отстаивает до определенной черты, а дальше считает, что это непродуктивно. У каждого своя мерка.

– Какой меркой меряете вы?

– А я не меряю никакими мерками. Поступаю так, как поступаю. И меньше всего об этом думаю, честное слово.

– То есть вы упираетесь до тех пор, пока вам хочется упираться? А потом вы просто уходите и говорите: «Не хочу больше вступать в дискуссии и кому-то что-то доказывать»…

– Иногда ухожу, иногда не ухожу, по-разному бывает.

– Во время вашего тура в Украине залы переполнены, очень много молодежи. Как вы думаете, почему сохраняется интерес к музыке 1970–1980-х? Или это интерес не к музыке, а к духу, настроению?

– Не надо у сороконожки спрашивать, как она ходит. Вот собираются – и слава Богу.

– То есть, когда вы создаете продукт, или пишете песни, или разговариваете со своими ребятами, вы вообще не говорите об этом?

– Конечно, нет. Зачем это?

– То есть бежите как бежится?

– Не как бежится. У меня есть какие-то свои планки. Я стараюсь делать хорошо. Когда я вижу, что сделано хорошо и доведено до конца, то можно показать другим людям. Вот и все.

– Личность творца всегда играла колоссальную роль. Микеланджело, например, гораздо интересней сам по себе, чем то, что он делал.

– Я так не думаю. Это приметы сегодняшнего дня. В основном, в поп-искусстве, где музыка – одна из составляющих общей картины. А еще ты должен быть наркоманом, бисексуалом и говорить про то и про это…

– Может, необязательно быть наркоманом и бисексуалом?

– В Англии, например, обязательно. Без этого ничего не получится.

– Вас это огорчает или вы смотрите на это с улыбкой?

– Меня это мало интересует, потому что мне хочется оценивать продукт по гамбургскому счету – что человек сделал, а не какие у него ботинки.

– Интернет стирает позолоту индивидуальности, публика сейчас не очень заморачивается, а кто, собственно, выложил в Сеть этот клип, кто написал эту музыку. Это хорошо или плохо?

– Я думаю, это хорошо. Плохо то, что память человеческая на глазах становится короче, вот прямо пропорционально увеличению количества информации. И эта информация на 90% состоит из информации совершенно необязательной.

Человек уже больше не может сосредоточиться на чем-то дольше чем на две минуты. Вот когда мы все проснемся утром и не сможем вспомнить, что было вчера вечером, это будет конец света.

– Есть такой замечательный ученый Татьяна Черниговская. Она изучает мозг и очень интересно об этом рассказывает. Так вот она говорит, что наш мозг, работающий по принципу компьютера, в последнее время все чаще дает сбои, мир потихоньку погружается в депрессию, которая связана как раз с этим огромным потоком информации. Что вы думаете по этому поводу?

– Мир уже бывал в депрессиях и выходил из них. А мозг в большей степени приемник, а не компьютер – это совершенно точно, если говорить о людях, которые занимаются искусством.

– Искусственный интеллект уже создают и выращивают, но как только он осознает сам себя, могут наступить какие-то…

– …сейчас я вам попробую объяснить. Меня занимают совершенно другие вещи.

Я бесконечно далек от того, чтобы лежать на диване, ковырять в носу и рассуждать о судьбах мира

У меня есть какая-то маленькая штучка, я должен ее доделать, потом я беру следующую. Мне надо дописать вот этот рассказ, дописать вот эту картину, мне надо поехать на студию записать вот эту песню – вот это то, чем я занимаюсь.

– То есть сегодня ваша жизнь состоит из череды бесконечно простых конкретных дел?

– Не только сегодня, всю жизнь так было. Не могу сказать, что они бесконечно простые, но они интересные.

– Несколько личных вопросов. Вы какое-то количество раз любили и были женаты какое-то количество раз…

– …как все нормальные люди.

– Нашли ли вы в женщинах то, что искали?

– Я ничего в них не искал – это же не по грибы ходить.

– Когда тебе 15 или 14 лет, ты же представляешь, как это у тебя будет в жизни.

– Я не представляю. Мне хочется быть с этим человеком. Спустя какое-то время это желание пропадает – все.

– Вот такая простая история.

– Абсолютно.

– У вас легкий характер? Как вы сами считаете?

– Не знаю. Это надо спрашивать у тех, кто со мной имеет дело.

– Трансформируется как-то ваша способность к прощению в течение жизни?

– Нет.

– То есть не стало легче прощать других людей?

– А я не могу сказать, что я кого-то пожизненно обвинил в чем-то.

– Считается, что резкость – это свойство молодости, потом человек становится терпе-
ливей.

– Никаких ошибок молодости не было. Абсолютно. Я поступал так, как считал нужным, и никогда об этом не жалел.

– Корабль под названием «ХХ век» отплывает все дальше, и скоро мы забудем, каким он был. А каким он был для вас?

– Очень разным, в чем-то очень наивным, в чем-то очень теплым, в чем-то довольно страшным – разным, я не могу его определить одним или двумя словами.

– Как вам кажется, в чем разница между человеком, уплывающим на корабле XX века, и человеком сегодняшним, нашими детьми, условно говоря?

– Для этого надо влезть в шкуру наших детей, а я не пытался этого сделать. Мне кажется, у нас весьма хорошее взаимопонимание на любом уровне, но пытаться их глазами посмотреть на что-то… Во-первых, это не получится все равно…

– …нет, как вы вашими глазами видите эту разницу? Как вы ее чувствуете?

– Я чувствую, что она есть. Есть режиссеры, скажем, Спилберг, который удивительным образом снимает фильм про 1970-е, и я вижу, что это люди из 70-х годов, не просто машины тех лет, сигаретные бренды, стрижки, мода… хотя это тоже. Но что-то другое в лицах. Иногда смотришь на фотографию города, например, и даже не видно, во что там люди одеты, но сразу понимаешь, что это 1960-е. Почему? Как ты это почувствовал? Вот какой-то запах есть в этом деле.

– У вас сжимается сердце, когда вы понимаете: вот прошел еще один год, вот десять лет улетело, уходят какие-то люди?

– У меня сердце не сжимается, потому что от того, что оно будет сжиматься, ничего не изменится. А то, что ощущение времени у тебя меняется, я думаю, это связано с возрастом, мы все через это проходили, и это имеет очень понятное объяснение. Потому что, когда тебе пять лет, год – это одна пятая твоей жизни, это огромный отрезок, а когда тебе 60 – это одна шестидесятая, и вот, он просвистел.

– Самое ваше сильное эстетическое впечатление этого года?

– Судя по тому, что я задумался, никакого потрясения я не испытал.

– Если бы у вас спросил пятилетний ребенок, что такое красота, как бы вы ему объяснили?

– Для меня это присутствие божественного в человеческом.

– Что вас может оттолкнуть от человека при первой встрече?

– Если он хам, если у него отсутствует чувство юмора – обычно это вещи связанные. Если он неряха.

– Какие современные модные слова вас раздражают?

– Я стараюсь с ними «не сталкиваться». Есть возможность обходить то, что тебе неприятно. Не нравится это – не ешь. Выбор позволяет пользоваться тем, что ты ценишь.

– Поэт Байрон и некоторые другие известные люди ездили воевать на чужую войну. Могли бы вы поступить так же? Если могли, то в каком случае?

– Нет, я бы никогда не поехал воевать на чужую войну.

– Ваш любимый композитор, группа или исполнитель?

– У меня всегда вызывает большое недоверие человек, который говорит: мое любимое блюдо – пельмени. Вот он их и будет жрать с утра до вечера, пока не помрет.

Такое количество разного вокруг, что расставлять всех по какой-то елочке вокруг себя у меня нет ни малейшего желания, тем более все достойное несравнимо, оно разное.

– Согласны ли вы с тем, что у женщин чувство юмора меньше, чем у мужчин?

– Может быть, оно просто реже встречается, но бывает очень даже достойное.

– В юности мы спокойно переносили, когда к нам в дверь звонили друзья, говорили: здравствуй, хочу у тебя посидеть… Со временем это тяжелее переносится. Как у вас с этим?

– Я вообще ценю в людях деликатность.

– Перепробовав достаточно видов отдыха – вы же экстремальные виды отдыха любите?

– Ошибка. Я совершенно не экстремальщик.

– Дайвинг, подводная охота…

– Ничего экстремального в дайвинге нет. Это же не спорт – это удовольствие. Улицу переходить в неположенном месте гораздо опасней.

– Как вы любите отдыхать?

– Я не отдыхаю, я меняю занятия.

– Почему вы не любите журналистов? Какое-то количество раз вы высказывались по этому поводу.

– Я не люблю непрофессионалов. В любой области. Среди журналистов они сегодня встречаются очень часто.

– А среди не журналистов?

– Наверное, тоже, но с ними реже приходится иметь дело.

– Если бы у вас была возможность какое-то количество часов поговорить с любым человеком из прошлого, кого бы вы выбрали в собеседники?

– Я привык решать проблемы по мере поступления. Я терпеть не могу «если бы да кабы». Вот когда мне действительно предложат такую вещь, я тут же начну об этом думать.

– Когда вы последний раз дрались?

– В школе.

– И все?

– Да.

– А как же рок-н-ролл, все дела?

– А что рок-н-ролл – это обязательно драка?

– Есть же такая мифология – наркотики, девушки, много алкоголя…

– Вы живете в плену иллюзий.

– Я просто транслирую один из мифов.

– Мифы имеют мало отношения к реальности.

– Что вас способно довести до бешенства?

– Как ни странно, какие-то мелочи. Когда я что-то делаю и какие-то досадные мелочи мне не позволяют осуществить задуманное именно так, как я собирался.

– Кто из людей сыграл важную роль в вашем формировании?

– Огромное количество людей, начиная с родителей.

– Отец, насколько я понимаю.

– Отец и мать, и дальше все, кто умел что-то делать лучше, чем я.

– Ради чего, с вашей точки зрения, нужно идти на ограничения? Вы же себе позволяете то, что хотите. Ради чего вы можете пойти на ограничения и сказать: я не буду этого делать ради этого и вот этого.

– Мне кажется, такие решения принимаются сами собой в каких-то конкретных, практических ситуациях.

– Какое свойство юности вы хотели бы себе вернуть?

– Опять «если бы да кабы». Это невозможно. Зачем об этом думать?

– Ну, и тогда последний вопрос «три»: три вещи, которые сегодня вам дороги в жизни, которые имеют для вас смысл?

– Возможность заниматься любимым делом, возможность не заниматься нелюбимыми делами и по возможности не болеть.